Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]
Вначале Нойбауер облегченно вздохнул, потом его снова бросило в жар. Он что-то бормотал себе под нос, не поднимая глаз. Но он чувствовал прикованные к себе взгляды. Он ощущал их на своей коже, словно бесчисленные глазки в огромной двери тюремной камеры, как будто его уже упрятали за решетку и теперь сотни глаз наблюдали за ним с холодным вниманием.
Ему было уже невыносимо жарко. Он ускорил шаги. Глаза не отставали. Они еще крепче впивались в него. Он чувствовал их каждой клеткой. Это были пиявки, которые сосали из него кровь. Он передернулся, но их было не стряхнуть. Они прожигали кожу. Они всасывались в самые жилы.
— Я же… я же… — бормотал он. — Долг… Я же ничего не… я был всегда… Что им от меня надо?..
Он весь взмок, пока они добрались до того места, где еще совсем недавно стоял барак 22. Там уже работали шестеро эсэсовцев, которых удалось поймать, и несколько капо. Поблизости стояли американские солдаты с автоматами в руках.
Нойбауер вдруг резко остановился. Он увидел на земле несколько черных скелетов.
— Что… что это?
— Не прикидывайтесь, — ответил ему капрал свирепо. — Это тот самый барак, который вы подожгли. Там, под обломками, еще по меньшей мере тридцать мертвецов. Вперед, искать кости!
— Я… этого… не приказывал…
— Разумеется.
— Меня здесь не было… Я ничего не знал. Это сделали другие, самовольно…
— Конечно. Как всегда — другие. А те, которые подохли здесь, как собаки, за все эти годы? Это тоже не ваша работа? А?
— Я выполнял приказы. Долг…
Капрал повернулся к одному из стоявших рядом товарищей.
— Это теперь на несколько лет будут две любимые их фразы: «я выполнял приказ» и «я ничего не знал».
Нойбауер не слушал его.
— Я всегда старался сделать все, что было в моих силах…
— А это, — с горечью прибавил капрал, — будет третья отговорка… А ну живо!! — взорвался он неожиданно. — Работать! Откапывать трупы! Или вы думаете, это так легко — бороться с искушением переломать вам все кости?..
Нойбауер съежился и стал неуверенно копаться среди обломков.
Их привозили на тележках, приносили на грубо сколоченных носилках или приводили, поддерживая со всех сторон. Их размещали в коридорах эсэсовской казармы, снимали с них завшивевшие лохмотья, в которые они еще были одеты, и тут же сжигали это тряпье. После этого их отправляли в ванные комнаты СС.
Многие не понимали, чего от них хотят. Они тупо сидели или лежали в проходах. Лишь когда через открытые двери повалили первые клубы пара, некоторые из них ожили. Они захрипели и испуганно поползли прочь.
— Купаться! Купаться! — кричали им товарищи. — Вас будут купать!
Это не помогало. Скелеты отчаянно цеплялись друг за друга, хныкали и, как крабы, ползли к выходу. Это были те, для которых понятия «мыться» и «пар» были неразрывно связаны с газовыми камерами. Им показывали мыло и полотенца, но и это не помогало. Все это они уже видели. И мыло, и полотенца использовались для того, чтобы заманить заключенных в газовую камеру; обманутые, они так и умирали с мылом и полотенцем в руках. Лишь после того, как мимо них пронесли первую партию их уже выкупанных товарищей и те жестами и словами дали им понять, что никакого газа нет и их действительно выкупали в теплой воде, они наконец успокоились.
Пар клубился вдоль кафельных стен. Теплая вода ласкала, словно теплые ладони. Они лежали в ней, и их тонкие, как спички, руки с непомерно толстыми суставами поднимались и блаженно плюхались обратно в воду. Застарелые корки грязи постепенно размокали. Мыло, скользя по истонченной от голода коже, освобождало ее от грязи, тепло проникало все глубже, доходило до самых костей. Теплая вода — они давно уже забыли, что это такое. Они лежали в ней, удивляясь и радуясь непривычному ощущению, и для многих это ощущение стало первым шагом к осознанию вновь обретенной свободы и спасения.
Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Они словно насквозь пропитались теплом. Это было животное счастье. Счастье второго рождения. Это была жизнь, воскрешенная теплом; она вновь вернулась в истомившиеся, изголодавшиеся клетки и растопила заледеневшую кровь. Это было счастье, которое должно испытывать засохшее и неожиданно вновь зазеленевшее растение. Эта вода была жидким солнцем, нежно обволакивающим и оживляющим зародыши, которые считались погибшими. Вместе с корками грязи, покрывавшими кожу, отделялись и корки грязи, наросшие на душе. Они физически ощущали свою защищенность. Защищенность в самом простом — в тепле. Как пещерные люди перед первым костром.
Им выдали полотенца. Вытираясь, они с удивлением рассматривали свою кожу. Она все еще была бледной и пятнистой от голода, но им она казалась белоснежной.
Им выдали чистую одежду со склада. Прежде чем надеть, они ощупывали и с любопытством вертели ее в руках. Потом их повели в другое помещение. Купание оживило и в то же время страшно утомило их. Они покорно плелись туда, куда их вели, сонные и уже готовые поверить в любое другое чудо.
Вид настоящих постелей почти не произвел на них впечатления. Посмотрев на длинные ряды коек, они хотели было идти дальше.
— Здесь, — сказал американец, который их сопровождал.
Они в недоумении уставились на него.
— Для нас?..
— Да. Спать.
— По скольку человек?
Лебенталь показал на ближайшую койку, потом на себя и Бухера и спросил:
— Два?
Потом показал на Бергера и поднял три пальца.
— Или три?
Американец ухмыльнулся. Взяв Лебенталя за плечи, он насильно, с ласковой категоричностью, усадил его на первую койку, затем таким же способом отправил Бухера на вторую, Бергера на третью и, наконец, Зульцбахера на четвертую койку.
— Вот так, — сказал он.
— Каждому по койке!
— С одеялом!
— Я сдаюсь, — заявил Лебенталь. — Здесь еще и подушки!
Им удалось раздобыть гроб. Это был легкий черный ящик средних размеров, но для 509-го он оказался слишком широким. В него свободно можно было положить еще кого-нибудь. Впервые за все время, проведенное 509-м в лагере, ему отвели так много места одному.
Могилу вырыли на том месте, где стоял барак 22. Они решили, что это самое подходящее место для него. Был уже вечер, когда они принесли его туда. На влажном небе смутно желтел месяц. Несколько человек из рабочего лагеря помогли им опустить гроб в яму.
У них была маленькая лопатка. Каждый подходил к краю могилы и бросал в нее немного земли. Агасфер подошел слишком близко и соскользнул вниз. Они вытащили его. Еще несколько заключенных помогали им зарывать могилу.
Потом они отправились назад. Розен нес лопатку. Ее нужно было вернуть. Они поравнялись с бараком 20. Оттуда как раз выносили очередной труп. Его несли двое эсэсовцев. Розен остановился прямо перед ними. Они хотели обойти его. Первым шел Ниманн, мастер «обезболивающих» уколов. Американцы поймали его где-то за городом и вернули в лагерь. Это был тот самый шарфюрер, от которого 509-й спас Розена. Розен сделал шаг назад, поднял лопатку и ударил ею Ниманна в лицо. Он замахнулся еще раз, но тут подоспел американский солдат, охранявший эсэсовцев, и осторожно отнял у него лопатку.
— Come, come — we'll take care of that later[19].
Розена трясло. Ниманну досталось несильно: лопатка лишь скользнула по лицу, слегка содрав кожу. Бергер взял Розена за руку.
— Пошли. Ты слишком слаб для этого.
Розен разрыдался. Зульцбахер взял его за другую руку.
— Они будут судить его, Розен. За все.
— Убивать! Их надо убивать! Иначе ничего не поможет! Они будут приходить снова и снова!
Бергер и Зульцбахер повели его прочь. Американец отдал лопатку Бухеру, и все двинулись дальше.
— Смешно… — произнес Лебенталь через некоторое время. — Это ведь ты всегда говорил, что не желаешь никакой мести…
— Оставь его, Лео.
— Ладно, ладно, не буду.
Каждый день заключенные покидали лагерь. Иностранных невольников, которые были здоровы и могли ходить, отправляли группами. Часть поляков решила остаться. Они не хотели в русскую оккупационную зону. В Малом лагере все были слишком слабы; им нужно было еще набираться сил. К тому же многие не знали, куда идти. Семьи их погибли или были рассеяны по свету; добро разграблено; родные места превращены в пустыню или пожарище. Они были свободны, но не знали, что делать со своей свободой. Они оставались в лагере. У них не было денег. Они помогали чистить бараки. Они теперь сытно ели, хорошо спали. Они ждали. И объединялись в группы.
Это были те, кто знал, что их уже никто нигде не ждет. Но были и другие, которые еще не желали в это верить. Они отправлялись на поиски. Каждый день кто-то из них пускался в путь, вниз, в долину, со справкой управления гражданской службы и военной администрации лагеря в руках — чтобы получать продовольственные карточки — и двумя-тремя полустертыми датами в сердце.
Все получилось не так, как многие это себе представляли. Перспектива освобождения была чем-то таким гигантским и непостижимым, что большинство даже не пыталось заглянуть дальше в будущее. И вот свобода неожиданно наступила, и за ней они вопреки ожиданиям не увидели эдема, полного радостей, чудесных встреч, окончания всех разлук и волшебного возвращения всех прожитых здесь лет в счастливую эпоху, которая предшествовала неволе, — она наступила, и по одну сторону ее простирался мрак одиночества, печальных воспоминаний и отчаяния, а по другую — пустыня и крохотный светлячок надежды. Они спускались в долину, и все, на что они надеялись, были названия двух-трех населенных пунктов и других лагерей, несколько имен, да еще какое-то зыбкое, неопределенное «может быть». Каждый надеялся отыскать лишь одного или двух близких людей; найти всех — не решался мечтать почти никто.
